Зевс, добрый вечер.
Недавно мне намекнули, что мои письма стали безнадежно регулярными, чудовищно монотонными и удручающе однообразными. После такого впечатляющего начала, тебя, я думаю, заинтересует, как я собираюсь выкручиваться. Да, собственно, вариантов у меня не так уж много. Обыкновенно, листки бумаги, подвергшиеся подобной обработке, наполняются провокационными выпадами, политическими агитациями, темными фразами, смысл которых не известен даже полоумным мистикам,финансовыми махинациями, остроумными замечаниями, дерзкими намеками, сатирой, памфлетами, утками, шутками, сомнительными открытиями в области науки или кулинарии, любовными историями, кроссвордами, бранью (не всегда имеющей адресата), простоватыми рассказами, которым не нашлось места в альманахе, бездарными пьесами, хитроумной ахинеей, или, на конец, густой порнографией.
Но забавность состоит в том, что после приведенных выше изменений, письма эти, из однообразных превращаются в банально скучные, навевающие зевоту, как титры из «Спокойной ночи, малыши», вместо монотонности к ним прибавляются две удивительно несочетающиеся вещи: глупость и вульгарность, а что касается регулярности, то она учащается раза в два, потому что все вышеприведенное наплывает в таком количестве, что необходимо сливать его каждые три часа в печать, иначе возникнут засоры..
Пожалуй, из всего этого списка только последний пункт не вызывает отвращения, органично вписывается в любой текст и при этом тешит глаз даже самому идиоту-читателю. Знаю, ты бы проголосовал именно за него, так что тут мы сошлись
Интересно, спасет ли наше с тобой редакторство хоть одну букву от участи быть не прочитанной, а голубя-почтальона от кровавой расправы? Не уверена, что и ты не поступишь с ним так же. Тогда какие чернила мне вгонять в пустоту?
«Так сочинилась мной элегия, о том как ехал на телеге я».
Или
«Топтать, срывать, рубить меня не смейте,
А для начала лучше из ковша полейте!»
Вот как то так. Не думаю, чтобы кого-нибудь оно подвигло на подвиг №13, да и на ностальгию по номерам 1,2,3,тоже вряд ли, поэтому придется оставить все как есть. А чтобы придти к консенсусу обещаю не слишком увлекаться нудной болтовней и иногда писать о тех милых извращениях, которые мы все так любим, если только они не задевают нас самих или наши тайные похоти.
Да, Зевс, мне, как никому известно, что нужно быть сенатором своих обещаний. Особенно, когда обещаешь Богу. Я боюсь только, что все имена и названия должны быть изменены, или еще лучше, считай их вымышленными, потому как мало ли что, вдруг голубя захватят в заложники, а выкуп потребуют в драхмах, которые, как ты понимаешь, у меня не водятся, и я лишь смутно представляю, где мне их достать.
Итак, давным-давно. Так бесконечно давно, что у Гамлета уже затекла рука держать зеркало, пока там проходят все эти бесконечные князья, художники и проходимцы. Пока в отражении с возмутительной неспешностью проплывают всякие солнечные культы, жаркие дни, таинственные острова, лохматые собаки, напудренные короли и рой придворных, тролли и хюльдры, всегда смеющиеся эльфы, больные поэты, вечные капитаны на вечных судах. И там была Греция, и с ней был ты.
Кто-то продолжал играть на свирельке. Под деревом кто-то тихо стонал.
А я тем временем была на празднике. Ой, то есть не я, мы же условились, кто-то другой, но это было тогда. И потом, когда однажды ночью тихо отворилась дверь, поверишь ли, я совсем не удивилась, я безучастно наблюдала, как щель становилась все шире и шире, и знала, слишком хорошо знала, кто в нее проскользнет. Я не солгала бы, сознавшись тогда, что все-таки уснула, и мне успел присниться сон. А теперь я уже никогда не могу отличить фантомные встречи от реальных. Разница заключается только в том, что фантомные длятся несколько дольше. Нет, я не жалуюсь, мне и так хорошо, просто, когда это происходит в реальности, остается определенный остаток: ты знаешь толк в таких вещах.
А сейчас слушай внимательно: я поведую тебе сказку, скажи, если станешь засыпать, я выключу свет.
Через много-много веков после тебя жил на Земле император Нерон. Он поджег Рим, город, которым он правил, чтобы посмотреть, как он будет гореть, а сам наблюдал со стороны, в театральном костюме, меланхолично бренча на лире и напевая стихи из «Разрушения Илиона».
Император Нерон очень любил носить тогу…
Нет. Не то. Лучше так: умирая, он цитировал «Илиаду».
«Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает»…
Когда он собирался в поход, он брал с собой весь дворец, вместе с наложницами, статуями, колесницами и прочим скарбом. Он устраивал гонения на христиан.Он облачался в пурпур и расшивал золотыми звездами плащ. Еще он отравил Сенеку, Британника и Агриппину.
Он был поэтом.
Когда она отправилась за ним, он разрубил канатный мост. Тогда она решила добираться вплавь, но он собрал 500 волов, привел их к реке, и они пили, пока вода не пересохла. Ей пришлось перебираться в брод, тогда он приказал засыпать яму толстым слоем грунта. Осталось обратиться к старику Аиду, тот подарил ей заколдованную дудочку, чтобы покинуть лабиринт.
Когда она вылезла из-под коряги, обернулась на прощанье. Но там никого не оказалось, кроме Мандарина. Он предложил ей поступить на службу к Сенсэю, но она отказалась, так как больше всего на свете любила две вещи: тишину и прикосновение.
Тогда он все понял, и простил, и даровал ей замок, и полцарства в придачу, и розовую башню, и зимний парк, и лисьи следы на тропинке, и лебедей в пруду, и сказку на ночь, и белую руку при встрече, и улыбку на прощанье, и радугу в конце, и радугу в начале, и щеку на плече, и слезы утешенья, и в раковине голос капитана, и забытые стихи, и горячий глинтвейн, и холодные пальцы, и ночные скамейки, и мокрые грибные шляпки, и морские гребешки, и сосны, и хлеб и вино…
…А когда она заснула, он подоткнул ей одеяло, выключил свет, запер сторожку на ключ и остался дожидаться ее возвращения.
Ах, Зевс, довольно, освободи меня от участи придумывать каждую ночь новую сказку, и так тысячу и один раз, чтобы насытить жадного владыку.
Не шуми, не выпускай огонь. Вот видишь, мне не удалось исправиться. Письмо по-прежнему несносно — Рим сгорел. И даже эротические отголоски не спасли его.
А ведь я правда стараюсь. Я тку каждую ночь, а потом распускаю, чтобы, когда он придет, к мифу о вечном возвращении прибавился еще один. О том, кто сидит в пруду. О той, кто собирает по кускам царя. И плачет, не найдя в груди последнего фрагмента.